Вздымающийся ад [Вздымающийся ад. Вам решать, комиссар!] - Ричард Штерн

Циммерман. Как это — „не могла“? Ведь вы раздевались и за меньшую сумму.

Хелен. Не смейте так со мной разговаривать!

Келлер. Не только смеет, но и должен! Потому что именно так будут обращаться с вами в суде. Доказывать, что, учитывая ваш предыдущий образ жизни и вашу репутацию, это предложение было вполне обоснованно. А если понадобится, приведут и свидетелей.

Циммерман. Если вам предложили раздеться — значит, рассчитывали, что последует и все остальное. Я немного разбираюсь в таксе на такие услуги, и за триста марок можно было ожидать нечто необычайное!

Хелен. Нет, нет! Все это просто абсурдно. Я не могу больше слушать!

Келлер. И тогда вы решили отвергнуть предложение Шмельца и Хесслера и уйти. Как на это реагировал Шмельц?

Хелен. Он просто сломался. Думаю, это был какой-то приступ. Он стонал и, мне кажется, даже плакал.

Циммерман. Ей кажется! Значит, она ничего толком не знает! А против нее выставят двух свидетелей, утверждающих обратное, — Шмельца и Хесслера. Можем мы в такой ситуации вообще браться за дело?

Келлер. Что было дальше? Вы ушли, и вас сопровождал Хесслер, чтобы отвезти домой?

Хелен. Да, но он сначала уложил Шмельца в постель. Только потом мы ушли, причем Хесслер упорно молчал. Сев в машину, я решила, что он меня везет на Унгерштрассе. Вначале он действительно поехал в ту сторону, но потом вдруг свернул в какой-то глухой переулок. И ни с того ни с чего начал на меня орать. Все громче и громче. Одни ругательства. Я была просто ошеломлена!

Циммерман. Он, разумеется, будет утверждать, что вам заплатили триста марок. И что за это рассчитывали на определенные услуги, которые вы отказались оказывать. Тогда он почувствовал себя обманутым, взъярился, вышвырнул вас из машины и всыпал как следует. Ну, если принять в расчет все это, вполне объяснимо!

Хелен. Но, Господи, все было совсем не так!

Циммерман. Но он вполне может дать такое объяснение».

Продолжение записок Келлера.

«У Циммермана хватает опыта подобных разбирательств. Он не преувеличивал. Хелен Фоглер — отнюдь не идеальный свидетель. И каждый хоть сколько-нибудь сведущий адвокат, не говоря уже о таких прожженных типах, как Мессер или Шлоссер, мог ее показания не только играючи вывернуть наизнанку, но даже обратить против нее самой.

Силы Хелен явно подошли к концу. Мне было жаль ее, и я попробовал найти слова утешения:

— Забудьте обо всем, что нам пришлось сказать. Для вас все кончено, и возвращаться к этому не будем. Заботьтесь о Сабине, передайте ей, что мы с псом всегда рады видеть ее у нас в гостях.

Хелен совсем тихо ответила:

— Не можете представить, как мне плохо от этой грязи…

— Вы полагаете, не можем? — спросил Циммерман».

В понедельник город отдыхал. Нет, это не означало, что весь Мюнхен впал в спячку. Мероприятий хватало. В Дойчемузеуме состоялся торжественный концерт. В интеротеле «Регина» проходил бал фотомоделей под девизом «топлесс». В отеле «Баварский двор» — фиеста по-мексикански. В Фолькстеатре Союз мюнхенских кондитеров строго по пригласительным билетам праздновал свою марципановую «сладкую ночь».

Но рядом праздновали и по-домашнему. В кабинетах «Мюнхенского курьера» уже с обеда готовились к ежегодному банкету: деревенское пиво, дешевое игристое, ягодные наливки и целые горы бутербродов. А после полуночи — полные миски сосисок.

Музыку обеспечило свое редакционное трио: Братнер из отдела местных новостей — гитара, фельетонист Фендрих — рояль и редактор отдела спорта Маус — ударные. А когда устанут — магнитофон.

В этом году праздник удался на славу. Наверно, потому, что не мешало присутствие начальства. Ибо директор Тириш ужинал с генеральным прокурором Гляйхером в ресторане «Шварцвальд», шеф-редактор Шмельц должен был отправиться на концерт, а Вольриха еще в самом начале куда-то вызвали. Звонила ему Хельга Хорстман. К телефону он шел неохотно, зато потом сразу исчез, покинув даже Маргот, свою новую пассию из машбюро.

Тут же ее «под крыло» взял заместитель главного редактора Хорст Фане, который только что закончил править свою статью для завтрашнего номера газеты. Статья под заголовком «Тенденции бесстыдства» критиковала попытки некоторых «прикинувшихся демократами возмутителей спокойствия» любой ценой обратить внимание на свою особу, провоцировать и лезть не в свое дело.

Статья Хорста Фане была неприкрытой атакой на Петера Вардайнера, который в это время сидел за решеткой в ожидании допроса. Сидеть ему оставалось недолго — часы его были сочтены.

Доктор юриспруденции Шлоссер навестил фрау Маргот Циммерман, которая приняла его в черном траурном платье. Поцеловав ей руку, он сказал:

— Я знаю, что произошло. Могу представить, как ты страдаешь.

— Спасибо за сочувствие, Тони.

— Где Мартин, — продолжал он, — как мог оставить он тебя в такую тяжкую минуту?

— Ну что же делать; Тони? — Бессмысленный взгляд ее блуждал по опустевшей квартире. Одна, опять одна, без сына и без мужа, она почувствовала себя бесконечно одинокой. — Мартин пришел, чтоб сообщить о смерти Манфреда, ну а потом оставил меня одну с моим несчастьем. Не представляешь, как я рада, что ты пришел, единственный, кто сочувствует мне.

— Но я всегда тебе сочувствовал, Маргот, ты только этого не замечала.

— Ах, Тони!

— Еще не поздно, — сказал он. — Как раз сейчас тебе нужно решать. И моя мама думает так же. Она сняла тебе в отеле «Континенталь» соседний с ней номер. Хочешь, я тебя отвезу…

Праздничный концерт был одним из главных художественных событий года. Но неожиданно он стал и светской сенсацией.

Атмосфера в зале, по общему мнению присутствовавших комментаторов, была неспокойной, особенно в первых рядах, где живо обсуждалось дело шеф-редактора Вардайнера. Высказывалось множество самых фантастических догадок.

Горячее шушуканье разом стихло, когда в десять минут девятого, перед самым выходом дирижера, в концертном зале появилась Сузанна Вардайнер. Она шла по центральному проходу к своему месту в первом ряду, в изысканно простом вечернем платье от Бальмена, не спеша, с высоко поднятой головой. С правой стороны ее сопровождал Ойген Клостерс, с левой — Анатоль Шмельц, оба деликатно отставшие на полшага, оба в классических черных смокингах.

«В зале в это время воцарилась мертвая тишина, — писали потом в „Мириам“, журнале современной женщины, и продолжали: — Все умолкли, казалось, даже оркестр прекратил настраивать инструменты. Немой ужас и восхищение сопровождали ее».

Аргус, автор светской хроники в «Мюнхенских вечерних вестях», утверждал: «Настоящей звездой этого вечера была Сузанна Вардайнер».

Камера Карла Гольднера в следственном изоляторе.

Визит Циммермана и Келлера.

Гольднер. Чему обязан такой честью? Если вы пришли меня жалеть, то ошиблись адресом. Потому что я прекрасно себя чувствую и жалею только, что не арестован по-настоящему, — вот была бы перспектива отдохнуть в этой блаженной тишине подольше! К сожалению, удастся задержаться здесь лишь на двадцать четыре часа, раз я, по закону, лишь задержан «для предварительного допроса».

Циммерман. Все равно у вас достаточно времени, чтобы ответить мне на один вопрос…

Гольднер. Что еще вы хотите знать? Разве ассистент фон Гота недостаточно подробно информировал вас о наших беседах?

Циммерман. Я бы рад был слышать все, что вам известно об отношениях между Хесслером и Шмельцем. И со всеми подробностями и нюансами.

Гольднер. Да, надо было думать… Почему же вы, простите, меня раньше не спрашивали?

Циммерман. Зато у вас есть возможность выговориться сейчас, Гольднер. Будьте так добры, расскажите нам все, что знаете. Время не терпит.

Гольднер. Шмельц и Хесслер — уникальная пара. Понимают друг друга без слов. Хесслер в этой паре играет роль преданного и покорного слуги, в полном смысле слова готов влезть хозяину в задницу. На первый взгляд все это из благодарности. Но неясно, за что, собственно, он Шмельцу признателен. Разгадал это Хорстман. Ему удалось разговорить Хесслера и вытянуть из того все…

Циммерман. Это правда? Хорстману удалось выпытать у Хесслера что-то насчет их со Шмельцем делишек?

Гольднер. Да, он это смог. И, насколько знаю, только недавно. Хорстман при желании был способен на все. Человек с такими талантами, как Хайнц, рождается раз в столетие. Для него-то Хесслер был второразрядным жуликом, и он расколол его одной левой.

Циммерман. А если Хесслер понял, что попался на крючок?

Гольднер. Да, но было уже поздно. Когда Хесслер понял, что из него Хорстман вытащил все, что хотел, он от злости чуть не разревелся. Боже, как я был рад, когда этого поганого Гансика хоть раз поставили раком!